А. Л. Казин. Слово о войне, произнесённое в январе 2020 года на Рождественских чтениях в храме Христа Спасителя в Москве

Русская мысль основательно поработала над осмыслением явления войны вообще. В феномене войны для русского сознания сплетены два антиномических тезиса, совместить которые невозможно на плоскости явленного мира — требуется выход за его пределы. «Война есть основное явление нашего мирового эона», — писал Н. А. Бердяев в 1915 году, имея в виду как социально-антропологическое, так и духовно-религиозное состояние падшего бытия, история которого началась грехопадением первых людей под влиянием Змея, продолжилась убийством Каином своего брата и закончится, как известно, апокалипсической войной небесных сил накануне Страшного суда. С другой стороны, война есть пространство проявления высшей христианской силы — самопожертвования, ибо «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15: 13).

За несколько лет до начала Первой мировой войны Л. Н. Толстой и В. С. Соловьёв сформулировали две полярно противоположные позиции относительно войны — абсолютно пацифистскую и антиномически-христианскую, восходящую в отечественной традиции к известной формуле свт. Филарета Московского: «Прощай врагов своих, сокрушай врагов Отечества, гнушайся врагами Божиими». В дальнейшем большинство отечественных мыслителей примыкало ко второму направлению, за исключением, разумеется, социалистов-марксистов, для которых война есть революционное продолжение классовой борьбы. Наиболее фундаментальную концепцию войны между Россией и Германией предложил В. Ф. Эрн, согласно которому на её полях происходит сражение между православным Логосом и агрессивным духом германского феноменализма («От Канта к Круппу»). Так или иначе, явление войны осмыслялось в русской философии на религиозно-метафизическом уровне, связывая эту трагическую тему с противоборством основных действующих лиц мироздания. Новым здесь было установление связи мировых войн ХХ века с состоянием европейской цивилизации эпохи модерна, которая под лозунгами гуманизма и прогресса подготовила величайшие катастрофы в истории наиболее цивилизованных народов мира (саморазоблачение модерна и переход в постмодерн).

Вторая мировая война была непосредственным продолжением Первой. Первая и Вторая мировые войны суть одна и та же война, разделённая двадцатилетним Версальским перемирием. Не случайно по настоянию Гитлера капитуляция Франции в 1940 году была подписана в том же железнодорожном вагоне на той же станции, где в 1918 году была подписана капитуляция Германии. Я убеждён, что если бы у власти в России после октября 1917 года остались Керенский и керенщина (либерально-буржуазный модерн), то Россия (вернее, то, что от неё осталось) разделила бы в 1941 году участь французской «четвёртой республики».

Однако вышло иначе. Начавшись как террористическая ленинско-троцкистская «Совдепия», Советский Союз (к изумлению самого Троцкого и возглавляемого им «четвёртого интернационала»), унаследовав народную энергетику тысячелетней православной традиции, принёс в середине ХХ века плод победы над самой страшной антинациональной силой, когда-либо надвигавшейся на Русь в истории.

Говоря конкретно, Сталину пришлось (повторяю, вопреки большевистскому фетишу мировой революции — вот где Промысл Божий!) построить нечто вроде «самодержавной республики» и тем самым вытянуть Россию из болота, в которую её загнали в феврале 1917 года взбунтовавшиеся кадеты и социалисты. Как раз с этим и не согласны ныне, в начале ХХI века, либералы (в том числе церковные) и националисты (в том числе языческие). Выпущена специальная резолюция ОБСЕ, уравнивающая фашистскую Германию и советскую Россию в качестве зачинщиков Второй мировой войны. Этим господам вроде бы невдомёк, что если бы не советско-германский договор о ненападении 1939 года, отодвинувший границу СССР на Запад, немцы уже через несколько недель наступления взяли бы Ленинград, бросили все силы на Москву, и тогда исход Второй мировой войны мог быть совершенно другим. Кстати, Наполеон в 1812 году дошёл до Москвы уже в августе, а немцы в 1941 — только в ноябре.

Несколько лет назад вышла в свет книга священника Георгия Митрофанова, в которой едва ли не главным героем Великой Отечественной войны провозглашается предатель Власов, а воины, победившие оккультный Третий рейх и спасшие Россию (и всех русофобов заодно) ценой собственной жизни, оказываются «носителями лжи». «Наше общество, — писал о. Георгий, — состоит из людей, в подавляющем своём большинстве живших во лжи, служивших злу и сейчас упорно делающих вид, что вся их жизнь проходила в служении правде. Они “служили России” — называлась ли она Советским Союзом, называется ли она Российской Федерацией, — а на самом деле эти люди, не способные вот так честно и последовательно, как генерал Власов и его сподвижники, перечеркнуть свою прошлую неправую жизнь, служили не России и служат не России, а служат только себе». Г. Митрофанов даже изобрел чудовищный неологизм «победобесие» — это о празднике 9 Мая! Чем такой взгляд отличается от героизации бывших эсэсовцев в Прибалтике и на Украине? Ещё более удивительно, что подобные мысли высказывает клирик Русской православной церкви!

Как видим, нигилистическая критика Отечества не ограничивается её прошлым, направляясь центральным своим остриём в его настоящее и будущее. Суть подобных воззрений не изменилась со времен Достоевского, заметившего, что «вся наша либеральная партия прошла мимо дела, не участвуя в нём и не дотрагиваясь до него; она только отрицала и хихикала». Перечисляя тёмные пятна отечественной истории, эти господа не могут (или не хотят) понять, что русская история и русский народ (в том числе и в советский период) не сводятся к черноте и крови.

Развёрнутую оценку современным поклонникам Власова дал Cвятейший Патриарх Кирилл в своём выступлении в Архангельске 24 августа 2009 года. Вот отрывок из него: «Мы называем эпоху, в которой мы живём, эпохой постмодерна — такое вот слово выдумали. И наибольшим достижением этой эпохи считается свобода человека, которая ориентирована на свободный выбор. Человек сам является автономным носителем окончательных решений, чтó есть добро, а чтó — зло. Время от времени у нас вспыхивают общественные дебаты по поводу значения Великой Отечественной войны, и некоторые утверждают, что выбор тех людей, которые стали сотрудничать с немцами, которые пошли во власовскую армию, вполне правомерен: “Это был их выбор, они свободны. Человек свободен определять, с кем он. Вот и выбрали эти люди не защиту Родины, а борьбу со своей Родиной вместе с оккупантами”. Наивные люди, воспитанные в традиции, говорят: “Да как же так можно! Да постыдитесь вы греха, да ведь они же предатели!” А им отвечают: “А что такое предатели? Это свободный выбор человека. Сегодня у нас разные точки зрения, сегодня у нас плюрализм мнений, и свободный, самодостаточный человек и определяет, что такое добро, а что такое зло”. <…> Так постепенно размываются границы между добром и злом. А почему это происходит? А потому, что человечество утрачивает понятие греха. Сегодня, отталкиваясь от идеи человеческой свободы и альтернативного поведения, поддержанного современной псевдокультурой, мы укореняемся в сознании того, что любой человеческий выбор правомерен. Понятие нравственности исчезает: я сам себе голова, я сам определяю, что нравственно, а что безнравственно».

Как видим, церковное осмысление этих событий — и вообще русской истории и культуры, включая советский и постсоветский периоды, — решительно противостоит попыткам превратить Россию ХХ века в «чёрную дыру», отождествив её с красным ГУЛАГом. Все семьдесят лет отведенного ему исторического времени Советский Союз существовал как определённая (превращённая) социокультурная форма исторической России, со всеми вытекающими отсюда достоинствами и недостатками. При всей чудовищности обоих режимов — нацистского (гитлеризм) и советского (сталинизм) — существовала объективная разница между ними: первый ориентировался на биолого-мистическое господство сверхчеловеческой «белокурой бестии», опираясь при этом на оккультизм гностического типа и приговаривая остальных «недочеловеков» к смерти, — тогда как второй стремился в идеале к всеобщей солидарности людей труда. И Рузвельт с Черчиллем и Де Голлем очень хорошо отличали имперский проект Сталина от нордического мифа Гитлера, однозначно предпочитая Советскую Россию и образовав с ней вместе Организацию Объединенных Наций. И столицы Европы весной 1945 года встречали наши танки цветами.

Позиция современных власовцев — одна из знаковых (и в этом смысле закономерных) сторон русофобского неправославного сознания, навеки запечатлённых тем же Достоевским в образе Ивана Карамазова. Этот литератор и в Бога вроде бы веровал («небесное гражданство», своего рода монофилизм), но только мира его — и прежде всего Россию — не принимал, а потому общался с чёртом. Подобно этому господину, наши либералы так же по существу отвергают чуть ли не всю отечественную историю («уранополитизм») — зато уж идут в этом деле до конца, до оправдания войны на стороне гитлеровского фашизма: «хоть с чёртом, но против Совдепии». Как тут не вспомнить роман А. Солженицына «В круге первом», герои которого рассуждают о том, следует ли подвергнуть сталинскую Москву американской ядерной бомбардировке…

Действительно, может, надо было?

Интересно, что ответил бы на это Василий Тёркин?

Ответ бойца

Поэма Александра Твардовского «Василий Тёркин» — это художественно выраженная национальная энергия, воплощённый дух народа, который воздвиг в 1945 году над Рейхстагом красный флаг, но зоркие люди уже тогда разглядели в небе над Берлином православный Крест. На последней странице «Василия Тёркина» стоят даты его создания: 1941–1945. «Василий Тёркин» — это подлинная энциклопедия войны со всем её великим и малым, сверхчеловеческим, человеческим и античеловеческим смыслами. Книга начинается «на втором году войны» и заканчивается «на пути в Берлин». В неё вмещаются и переправа, и бой на болоте, и ранение героя, и его тяжба со смертью, и подбитый им фашистский самолёт, и разговор с генералом, и баня, и яичница с салом, которой его угостили дед с бабкой, благодарные за починку часов, и многое другое. Сам автор прекрасно понимает, что его поэма не только о боях, — это поэма о народе-победителе, заплатившем за избавление мира от оккультного рейха огромную цену. На первой же странице своего сочинения автор говорит:

А всего иного пуще

Не прожить наверняка —

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо в душу бьющей

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

В чём же заключается эта правда? Она не совпадает с официозной национал-большевистской идеологией. Не сводится она и к «свирепому реализму» шолоховского «Тихого Дона». В первом приближении эта правда оказывается силой живой жизни. Жив — и в этом суть дела. Тёркин живой весь, от макушки до пяток, и ведёт за собой в бой других. Жизнь как бы концентрируется в Тёркине, находит в нём свою середину, своё средоточие. Заметим, что Василий Иванович Тёркин отнюдь не философ в абстрактном смысле этого слова, он не размышляет о концах и началах так, как будто их можно понять только умом, без того, так сказать, не пожить за них и посреди них. Он прекрасно знает, за что он льёт свою кровь:

То была печаль большая,

Как брели мы на восток.

Шли худые, шли босые

В неизвестные края.

Что там, где она, Россия,

По какой рубеж своя!

Шли, однако. Шёл и я…

У Василия Тёркина даже не возникает вопроса — надо ли идти ему лично. Все идут — и он идёт. Это вовсе не «стадное» сознание, не свидетельство какого-то недостатка развития личности — это впитанное с молоком матери качество русского национального характера, зародившееся в глубокой древности, когда надо было всем миром защищать Русь от набегов и татар, и немцев, и поляков, и наполеоновской рати… В советское время это качество было еще усилено — хотя одновременно и извращено — коллективистским складом жизни. Разве можно обвинять Тёркина, скажем, за то, что на Карельском фронте ему не дали медали, хотя сражался он там герой-героем? («Может, в списке наградном вышла опечатка».) Да и спрашивать однополчане (а значит, и автор с читателем) не стали, постеснялись. Стоит ли интересоваться, почему Тёркин перед вызовом к генералу «Богу помолился бы в душе»? Тут, впрочем, он ответил:

Генерал стоит над нами, —

Оробеть при нём не грех.

Он не только что чинами,

Боевыми орденами, —

Он годами старше всех.

………………………………………

И на этой половине —

У передних наших линий,

На войне — не кто как он

Твой ЦК и твой Калинин.

Суд. Отец. Глава. Закон.

Это в основе своей соборное, «хоровое» восприятие мира, которое в лице Василия Тёркина способно на ответ за свою страну и органически не способно думать о праве на благодарность за всё это. Даже сбив из винтовки немецкий самолет, Тёркин идёт к генералу как бы с повинной, а не за наградой. В самом деле, ему, может, и есть за что отвечать: половина России отдана врагу. Общая вина за поражение первых лет войны лежит и на нём, бесстрашном стрелке. Ничто — ни поединок врукопашную с немцем, ни возвращение вплавь в ледяной реке под огнём, ни почти гибель от «своего» снаряда на дне окопа — не спасает Тёркина от изначального переживания того, что он (если воспользоваться словом Достоевского) за всё и за всех виноват:

Мать-земля моя родная,

Ради радостного дня

Ты прости, за что — не знаю.

Только ты прости меня…

То, что у Шолохова в «Тихом Доне» рисовалось почти космической схваткой стихий, — у Твардовского в «Тёркине» прошло проверку на человечность. Выдержит ли человек такое? — вот основной вопрос «Василия Тёркина». Внимательно читая поэму, можно убедиться, что трагизма там не меньше, чем в «Тихом Доне», как не меньше и светлого порыва, прекраснодушия в глубоком смысле этого слова. Не забудем, что у солдата погибла вся семья:

А у нашего солдата, —

Хоть сейчас войне отбой, —

Ни окошка нет, ни хаты,

Ни хозяйки, хоть женатый,

Ни сынка, а был, ребята, —

Рисовал дома с трубой…

Выражаясь категориально, скажем, что идеал совпал у Твардовского с реальностью ценой подвижничества (и даже отчасти юродства) Василия Тёркина — обычного русского человека. Тёркиных много, они есть в каждой роте… Он и на гармони играет, и сто граммов не прочь выпить, но когда он услышит: «Взвод! За Родину! Вперёд!..»

И хотя слова вот эти,

Клич у смерти на краю,

Сотни раз читал в газете

И не раз слыхал в бою,

В душу вновь они вступали

С одинаковою той

Властью правды и печали,

Сладкой горечи святой,

С тою силой неизменной,

Что людей в огонь ведет,

Что за всё ответ священный

На себя уже берёт.

— Взвод! За Родину! Вперёд!

Заканчивая своё замечательное произведение, Александр Твардовский прямо обратился в главе «От автора» к тому умнику-критику, что «читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, — горе, если не найдёт». Нашлись такие критики, нашлись и ошибки. Если Иван Бунин, например, выразил безоговорочное восхищение «Василием Тёркиным» («Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке…»), то Анна Ахматова обронила как-то фразу, что Твардовский, конечно, хороший поэт, но — без тайны… Я, со своей стороны, величайшую тайну и достоинство Твардовского-художника нахожу как раз в том, что он сумел соединить в своём герое земное и небесное, бытийное и бытовое. В истории русской литературы XX века «Книга про бойца» остается непревзойдеённым опытом выражения в слове соборных основ народного мироотношения, с которым ничего не смогли поделать ни либералы, ни Троцкий, ни Гитлер:

Бой идёт святой и правый,

Смертный бой не ради славы,

Ради жизни на земле.