Сокурова О. Б. Петр Великий в историософском осмыслении и художественном освещении современников и потомков

Одним из наиболее перспективных направлений, разрабатываемых в русле наметившихся тенденций в современной науке, является изучение исторической памяти на стыке истории, философии, социологии, психологии, культурологии, искусствознания. В современной историографии появилось также новое отношение к документам, которые «не отражают, а интерпретируют прошлую реальность… Именно наше время характеризуется активным обращением историков к проблемам памяти» [13, с. 3], с выделением индивидуальных черт, мировоззренческих установок ее носителей.

Изучение исторической памяти особенно актуально в современном российском государстве. Его внутренняя и внешняя политика должна быть глубоко и тщательно продумана в связи с историческим прошлым и обоснована со всею ответственностью, так как от этого зависит дальнейшая судьба страны.

В этом отношении особенно интересно проследить, как изменяется и наполняется новыми смыслами историческая память о переломных эпохах. Именно такой была эпоха петровских преобразований. Цель данной статьи — рассмотреть многообразие и изменение исторической памяти о Петре, историософское осмысление его личностных черт, замыслов и деяний через главные категории, которые служат формированию картины мира — «время» и «пространство», а также через различные формы коммеморации, и особенно через образно-смысловую фокусировку истории в выдающихся памятниках литературы и искусства.

С тех самых пор, как Петр Первый встал у руля русского корабля и при громе пушек пустил его в большое плавание, о нем и его преобразованиях высказывались, как известно, крайне противоречивые и нередко противоположные мнения. Все они заслуживают внимания и осмысления в непростых и не прекращающихся поисках полноты истины.

Для идеологии Московского государства были важны стабильность, следование церковно-православным устоям и вековым обычаям и традициям Святой Руси. Напротив, Петр I поворачивает общество к активной установке, согласно которой будущее страны следует создавать срочно, с бесстрашием перемен и предельной мобилизацией сил. Для этого существовал явный и грозный исторический резон: стремительно наращивал технические мускулы Запад, все более активно и агрессивно проявлял себя мусульманский Восток. Времени на раскачку не было. Речь шла о жизни или смерти не только Русского государства, но и той его глубинной и уникальной духовной сути, ради сохранения которой оно призвано было существовать.

Трудность сложившейся внутренней и внешней ситуации ярко и глубоко описывает архимандрит Константин Зайцев, блестяще преподававший русскую словесность в Троицкой семинарии в Джорданвилле: «В Москве народ спасался — претерпевая свою историческую судьбу. Спасался он в устоявшихся формах истового благочестия, размеренного, спокойного, неторопливого, внутренне-сосредоточенного и живущего в двух измерениях: ввысь и вглубь… Что же теперь открывалось — перед лицом растущей Европы? Угроза именно такому бытию России. Никакое дальнейшее претерпевание, само по себе, не спасло бы уже Святую Русь, ибо не дозволяли привычные формы московского быта развить ту лихорадочную энергию сопротивления, которая была нужна. Радикально надо было меняться, всем корпусом обратившись к Европе — хотя бы для того, чтобы впоследствии иметь действительную возможность повернуться к ней снова спиной! Нужно было… встряхнуться: всем — оглянуться вокруг себя; всем — подтянуться в смысле сознательного и ответственного участия в делах государственных; всем — решительно ускорить ритм и темп жизни и деятельности; всем — радикально изменить самую мотивацию своего поведения, внося в нее разнообразие побуждений, способных усугубить энергию жизни, пусть и в ущерб ее духовной качественности. Не будет этого — пропала Россия! Напряженная спешка нужна была в работе каждого — вплоть до Царя, который показывал пример всем» [5, с. 18].

Архимандрит Константин не скрывает издержек происходивших перемен: была утрачена целостность русского бытия, нарушена былая спаянность всех сторон жизни с Церковью; произошло кардинальное изменение установки сознания на решение земных практических задач; осуществлена секуляризация и вестернизация быта; ослаблена былая «духовная качественность»; часто наблюдалась «грубая чрезмерность» в реализации поставленных задач. «Ассамблеи, театры, школы светского типа, обильный западный принос во все отрасли жизни — целый водопад на русских людей обрушивается новых впечатлений, и целая гамма возникала новых мотивов поведения. Во главе всего стоит какая заданность? Спасение души и охрана Церкви? Нет и нет! Святая Русь оттеснена Великой Россией, которая как высшая ценность заполняет все горизонты. Означает ли это отказ от идеалов Святой Руси? Никак! Самое превращение России в европейское государство, способное, культурно и военно «мобилизовавшись», стать грозным и могущественным членом «концерта» европейских держав — чем обусловливалось? Именно тем, что иначе обреченной на уничтожение оказалась бы Святая Русь!» [5, с. 22].

Мы достаточно подробно приводим эти непростые, неоднозначные рассуждения, поскольку в них видно стремление вникнуть в живые, не поддающиеся умственным схемам и упрощенным оценкам противоречия времени, понять масштаб исторических вызовов, перед которыми оказалась Россия, разглядеть парадоксальность ее ответов на эти вызовы. В самом деле, максимально сблизившись с Европой, она стала не на шутку с нею воевать; усердно учась у нее, тут же принялась давать ей чувствительные исторические уроки; активно обмирщаясь, обнаружила свою неотмирность; заземлившись, сильно загрустила по небесам; подражая всему европейскому, выявила для тех же европейцев «неподражательную странность» загадочной русской души.

«Трепетавшая под пером петровских указов, побеждавшая вместе с ним под Полтавой и Гангутом и танцевавшая на ассамблеях Россия в глубине своей души продолжала «ходить перед Богом»… петровские реформы не достигли ядра русской цивилизации, не произвели цивилизационного слома, хотя видоизменили почти все ее внешние слои»[7, с. 9].

Поистине промыслительным было явление Петра в нашей истории: сложнейший, судьбоносный, новый период ее бытия сфокусировался в столь же сложной, противоречивой и самобытной, грешной и, что важно, — великой личности Царя-реформатора. Ибо великие стояли перед страной задачи.

Радикальные реформы Петра оценивались современниками как небывало крутой поворот в судьбе отечества. В сознании людей произошло разделение истории настоящего времени и истории предшествующей. Этому способствовала новация Петра — смена временных координат.

Для идеологии Московского государства было важно следование «преданьям старины глубокой». Главной целью существования была вечность, достижение Царства Небесного. Напротив, Петр I поворачивает общество к активной установке на категорию будущего, которое следует создавать собственными усилиями. Царь-реформатор учился и учил ценить момент. Такой переход от традиционного понимания времени-для-вечности к культивированию современности и новизны сопровождался рядом реформ.

Одной из первых таких реформ, после возвращения Петра из путешествия по Европе, становится изменение летоисчисления: вместо счета лет от сотворения Адама (5508 лет + год от РХ) стали вести временной отсчет «от Рождества Христова». Петр вводит гражданский григорианский календарь (Церковь по сей день следует юлианскому стилю), тем самым отделяя жизнь гражданскую и повседневный быт от жизни церковной. Эта тенденция выразилась и в появлении нового гражданского шрифта, которым печаталась выходившая с 1703 года газета «Ведомости», и введение арабских цифр (старые цифры обозначались буквами славянской азбуки с титлами).

Празднование Нового года указами от 19 и 20 декабря 1699 года переносится с 1 сентября на 1 января. Кроме того, в Петровскую эпоху активно публикуются календари; появляется новый 12-частный циферблат. Люди начали жить намного быстрее и четче — по часам. Этому способствовали установка городских часов и появление различных сигналов (например, пушечных выстрелов, или звона колоколов, или игры оркестра в полдень), при помощи которых жители фиксировали свое время. Впрочем, часы с московской Сухоревой башни, привезенные в новую столицу, каждый час играли известную всем жителям мелодию молитвы «Господи, помилуй».

Л. Галларт в «Истории о начале войны Свейской» пишет, что указом Его величества часовые круги на башнях должны показывать время «по обычаю европейскому от 1 до 12, а именно с полудня и с полуночи, а прежде того считались часы от утра до вечера»[1, с. 241].

Все это способствовало большей организованности жизни, ускорению ее темпа, стремительности в осуществлении реформ (например, в преобразовании армии и флота). Наблюдавшие эти процессы иностранцы отмечали: «В способностях у русского народа нет недостатка, они обратились к наукам и желают все иметь скоро, да и весь этот народ не терпит медлительности»; «быстрота, с какою русские выучиваются и навыкают всякому делу, не поддается описанию» [11, с. 33] Оправдывалась поговорка: «Русские долго запрягают, да быстро ездят». Ошеломившая соседние народы «быстрая езда» началась при Царе-реформаторе. В сознании современников в результате всех преобразований произошло резкое разделение истории наступившего времени и истории предшествующей — вслед за славянофилами современная исследовательница О. Г. Агеева назвала этот феномен «разрывом эпох» [1, с. 264].

Был ли абсолютным этот разрыв? Вглядываясь в конкретные судьбы если не всех, то многих русских людей петровского и послепетровского времени, сразу ответим: с виду — да, на глубине — нет. Связующие нити с родным пепелищем и отеческими гробами, любовь к ним, если вспомнить известные строки Пушкина, во многих душах сохранились. Они неизбежно проступили в высших проявлениях отечественной истории и культуры.

Но рывок из прошлого в будущее был слишком резким, железный жезл Петра — жестоким. Как восприняла происходящие разительные перемены поднятая на дыбы Россия? Известны совсем разные оценки и позиции современников.

Сторонники петровских реформ признавали предшествующее время худшим в сравнении с современным этапом. Одним из авторов таких трудов был барон Петр Павлович Шафиров, государственный деятель и дипломат. По повелению Петра I он написал историческое сочинение «Рассуждение о причинах Свейской войны» (оно публиковалось в 1717 и в 1722 годах). Помимо объяснения необходимости войны, виновницей которой была названа Швеция, в этом сочинении подводились некоторые итоги реформаторской деятельности Петра. Интересно, что Петр Шафиров впервые в русской литературе употребил слово «патриот» — в значении «сын отечества».

Другим ярким государственным деятелем, который способствовал распространению положительного мнения о России в европейских странах и прославлял деятельность Петра I, был барон фон Гюйссен (состоял на дипломатической службе Петра I, был воспитателем царевича Алексея).

Еще одним активным и преданным сподвижником, любимцем Петра был, как известно, архиепископ Феофан Прокопович, яркий оратор, писатель и публицист, автор «Истории императора Петра Великого…». Проповеди этого бесконечно преданного Петру человека напоминали скорее политические манифесты. В них он давал оценку наиболее значительным событиям эпохи. В 1720 году он произнес «Слово похвальное о флоте российском», в 1721-м — слово при открытии Синода и т. д.

Феофану Прокоповичу Петр I доверил разработку таких важных законодательных актов, как «Духовный регламент» и «Правда воли монаршей» (1722), в которой Феофан обосновывал закон об изменении порядка престолонаследия (право государя «поставлять по воле своей себе наследника»). Петр, как известно, перед смертью так и не сумел воспользоваться этим правом.

Противоположной точки зрения на Петра и его деятельность придерживались противники наступивших преобразований. Представления подобного рода приводит, например, в своих записках И. Г. Фоккеродт, прусский дипломат и переводчик, работавший секретарем прусского посольства в Петербурге с 1717 по 1733 год. Он писал о присущем защитникам старины «неодолимом отвращении к тем правилам, которые при Петре I введены в государственное управление» [20, с. 95 ], отмечая, что «все его новые распоряжения и учреждения они умеют превосходно обращать в смешную сторону; кроме того, Петербург и флот в их глазах мерзость, и уже тут не бывает у них недостатка в доказательствах для подтверждения этого положения. Да и заведение правильного (регулярного) войска, считаемое всем светом за величайшую пользу, доставленную царству Петром I, для них бесполезно и вредно» [20, с. 96].

Но существовала и третья мировоззренческая позиция, избежавшая крайностей первых двух. Особый интерес в этом отношении представляет личность и судьба Ивана Тихоновича Посошкова (1652–1727), выходца из семьи крестьян-ремесленников, талантливого русского самородка. В 1697 году он показал Петру изобретенные им «огнестрельные рогатки» (своего рода предшественники гранатометов), чем привлек внимание царя и снискал его покровительство. Посошков был горячим сторонником петровских преобразований и в то же время ревнителем древнего благочестия. В конце жизни Петра и по его протекции вышел в свет основной труд Посошкова — «Книга о скудости и богатстве», где он, высказывая ряд передовых мыслей, пишет об огромных возможностях экономического развития России, и при этом подчеркивает, что благосостояние и богатство страны зависят от нравственности ее граждан. Посошков отмечает роль купечества, выступает против злоупотребления властью привилегированной знатью, против неправого суда. Беда в том, считает он, что среди сильных лиц «неправда …вкоренилась и застарела», что многие из них и тех, кто им подчинен, стали «поползновенны»: на местах берут взятки и саботируют царские распоряжения. «И того ради всякие дела государевы не споры, и сыски неправы, и указы не действительны…» Посошков был чуть ли не первым, кто сочувственно разглядел одиночество Петра: «Видим мы все, как великий наш монарх трудит себя, да ничего не успеет, потому что способников по его желанию немного» [цит. по: 5, с. 24].

Сыну своему, среди других молодых людей отправленному Царем на учебу заграницу, Посошков посвящает «Завещание отеческое», написанное в традициях «Поучения Владимира Мономаха» и «Домостроя». При этом вполне в современном духе он рассуждает о разумной трате времени, его строгом распределении по часам; о необходимости знать языки, получать хорошее и разностороннее образование, в том числе знакомиться со светской литературой, но — с тщательным отбором книг. Советует избегать душевредного лютеранского влияния, новомодных развлечений — карт и танцев. Западные христиане в церкви во время богослужения сидят, а «на вечеринках в богомерзких танцах тако себя удручают, что едва с душой собираются, и тако удручившися спят даже до обеда» [5, с. 25].

По сравнению с «Домостроем» Посошков проявляет гораздо более уважительное отношение к женщине. Жена — подруга и советница, а не раба, «понеже она от Самого Бога дана тебе не ради порабощения или токмо послужения, но ради самыя помощи. Без совета, наипаче без жениного, ничего не твори» [5, с. 24]. Отец завещает сыну совершать дела христианского милосердия: «памятовати убогого, гладом или наготою страждуща, не взирая, какова той порода и вера» [5, с. 24].

Так в одной душе простого, честного, благочестивого, любознательного и в высшей степени одаренного человека встретились и сроднились новая Россия и Древняя Русь.

Тем временем сторонники старой веры (и не только они), усмотрели грозные знаки Апокалипсиса в сближении Руси с апостасийным Западом, в секуляризации быта и культуры. Особую — и обоснованную — тревогу вызывала у них возникшая угроза духовно-нравственным основам русского бытия в результате искусительного влияния, а зачастую и насильственного внедрения европейских «вольностей».

Особое недоумение, настороженность и опасения вызывали в народе некоторые установки и поступки Петра в отношении веры и Церкви. Сближение с лютеранами, их защита и продвижение; упразднение патриаршества; кощунственные «всепьянейшие соборы» во главе с шутовским «папой» Никитой Зотовым; презрительно-пренебрежительное отношение к монашеству — это ли не причины для ощущения и осознания серьезной духовной опасности, угрожающей народной душе со стороны Царя, который призван был иметь об этой душе сугубое попечение?

Интересную мысль высказал архимандрит Константин Зайцев: если в допетровской Руси каждый ее житель был обязательным членом Церкви, то «пореформенный» человек, оказавшийся в условиях обмирщения русского общества, должен был лично держать экзамен свободы относительно своей верности Церкви и степени этой верности. «Полярно противоположными могли быть ответы: знакомство с Западом могло вызвать охлаждение Веры и отчуждение от Церкви, как могло вызывать и обратное, быть поводом и основанием для впервые до конца осознанного обращения к Церкви…» [5, с. 21]. Это требовало иного, чем прежде, уровня духовной зрелости.

Личный экзамен держал и сам Петр. Всегда ли ему удавалось пройти испытание духовной свободой, которой, как Царь, он мог пользоваться без всяких ограничений? По сказанному выше можно ответить: нет, далеко не всегда. Иной раз просто проваливал «экзамен», и за это он, в отличие от подданных, нес не только личную, но и государственную ответственность. Но все же не раз — и здесь тоже из песни слов не выкинешь — он выдерживал «экзаменационные испытания».

П. Е. Ковалевский в своем труде «Исторический путь России» отмечает: «В самом Петре объединялись благочестие и богохульство. Он увлекался всем иностранным, но был до конца русским. Он был жесток без удержу, когда дело касалось пользы государства, но преклонялся перед духовным авторитетом тех, кто осмеливался, как свт. Митрофан Воронежский, ему прекословить» [цит. по: 14, с. 651]. Архимандрит Константин призывает к неспешности в вынесении оценок: «Всмотримся ближе в царя Петра. Боготворимый одними, он являлся злодеем в глазах других, безбожником и страшным человеком. Растерявшись перед этим контрастом, один ученый немец надумал искать ответа в переписке Царя. С удивлением увидел он, что мысль о Боге и обращение к Нему являются присущими Петру неотменно. Если бы мы, следуя этому рецепту, расширили круг наблюдений и взяли под пристальнейшее наблюдение каждодневную жизнь Царя, мы обнаружили бы, несчетное число раз, благочестие его: церковно-верующим был Петр в обыденной жизни, и им оставался перед лицом событий, долженствовавших определить судьбу его и России. Близок он был, как чтец и певец, богослужению» [5, с. 20].

И действительно, в Троицкой церкви — первой из построенных в Петербурге (основанном, что, конечно же, неслучайно в Троицын День) — Царь нередко читал «Апостол» и Псалтирь, пел и регентовал на клиросе. В начальный период правления, спасшись от бури в северных краях, Петр собственными руками сработал и поставил в Унских Рогах пятиаршинный сосновый крест в память своего избавления от гибели. А в конце жизни он принял решение о перенесении в Петербург мощей св. благоверного князя Александра Невского. По дороге из Владимира в Новгород вслед за ракой двинулся крестный ход. В Новгороде рака была поставлена на ладью, которая двинулась по течению Волхова к Ладоге. На Неве ладью встретил Петр, и св. мощи были перенесены на галеру, где Царь был простым рулевым, а на веслах сидели его сановники. 30/12 сентября 1724 года, в годовщину заключения мира со шведами, новая серебряная рака с мощами была внесена в только что построенный Троицкий храм Александро-Невской Лавры. Так новая Россия почтила святого правителя Древней Руси. Петр I словно препоручал ему небесное попечение о городе и стране.

Архимандрит Константин приводит один частный, но выразительный факт: «Петр, едучи с вольнодумцем и скептиком Брюсом, поспорил с ним о мощах. Желая опрокинуть его высокомерное неверие, Петр остановился, вошел с ним в храм, где, ему было известно, лежали чтимые мощи — и открыл их, показав потрясенному умнику святую реальность, не поддающуюся никакому позитивистскому объяснению. Дерзновение, конечно, то было, но дерзновение веры, не посрамленное Богом. Умер Петр, положив душу свою за други своя, добрым христианином, ответив на вопрос о приобщении — “только об этом и помышляю”» [5, с. 21].

И все же для тревожного взгляда современников на возможные негативные последствия петровских нововведений имелись основания. Так, в самом факте переноса столицы на новое место — пустынное, топкое и потому, казалось бы, не пригодное для жилья — усматривалась гибельная перспектива: «Петербургу быть пусту» [См.:17, с. 96]. Однако державный город промыслительным образом все же не погиб. Он стал грандиозным памятником своему основателю, унаследовав от него размах замысла, величие и строгость облика, крайнюю противоречивость черт («город пышный, город бедный»; государственная каменная твердыня, построенная на болотных хлябях; город, где непостижимо и непреложно сошлись Запад, Восток и Россия).

Петр I проектировал городское пространство. Архитектурные памятники имели неслучайное расположение и символическое значение. При этом государь внедрял новые формы коммеморации, чтобы укрепить государство и прославить свои деяния. Если раньше публичные праздники носили только церковный характер (военные победы отмечались прежде совершением молебнов, крестными ходами, колокольным звоном), то теперь Петр вводит целую систему государственных праздников. Внедряются ассамблеи. Устраиваются торжественные шествия победившей армии через триумфальные арки, фейерверки и пушечная пальба.

Первое мероприятие такого рода произошло 30 сентября 1696 года по случаю взятия Азова. Самыми пышными празднествами было отмечено заключение Ништадтского мира и рождение Российской империи в 1721 году. В Петербурге был устроен грандиозный маскарад, который длился несколько недель, в нем участвовало более тысячи масок. Зимой в Москве продолжили празднование, катая на санях макеты кораблей, на палубах которых размещались участники маскарада.

Искусство, ориентируясь на европейский опыт, тоже обращалось к современности, прославляя деяния Петра и происходивший у всех на глазах грандиозный разворот в судьбе страны. Появляются новые разновидности монументальных сооружений, начинают свою деятельность первые художники-портретисты (И. Никитин, А. Матвеев). Быстрыми темпами стало развиваться искусство гравирования, которое особенно отвечало современности и фиксировало значительные события того времени. Первых граверов Петр I вызывал преимущественно из Голландии. Талантливыми граверами петровского времени были: Адриан Шхонебек (или Схонебек), автор известной гравюры «Гангутский триумф» (1714); А.Ф. Зубов, который сумел изобразить не только внешний облик, но и характер, энергичный дух новой столицы. Самое знаменитое его произведение — «Панорама Петербурга» 1716 года. Талантливыми граверами петровского времени были также А. И. Ростовцев, О. Эллигер, Х. Марселиус. Их гравюры изображали, как правило, батальные сюжеты и городской пейзаж.

Личность и деяния Петра прославляли и историки. Назовем среди наиболее выдающихся произведений «Историческое описание Северной войны» Л. Н. Галларта, «Гисторию Свейской войны» и «Историю о царе Петре Алексеевиче» Б. И. Куракина, а также записки Ю. Юля, сочинения Стефана Яворского, чей «Камень веры» Петр запретил к изданию из-за его антилютеранской направленности. Известно, что Стефан Яворский осуждал Петра за развод с первой его женой Евдокией Лопухиной, за суд над царевичем Алексеем, причем он не побоялся сказать об этом в публичной проповеди. Возмущенные придворные не сомневались в скорой расправе над ним. Но Петр, прочитав «Слово», написал только: «перво одному, потом с свидетели», то есть, согласно евангельскому закону, надо сначала обличать согрешившего человека наедине, потом, если не послушает, со свидетелями, и лишь затем при народе. С другой стороны, в известной проповеди, связанной со взятием Шлиссельбурга (прежде Орешка), Стефан Яворский горячо приветствует эту победу и мастерски обыгрывает название города и имя Царя: крепкий сей Орешек твердейший поразил камень (Петр); и подобно своему покровителю, св. ап. Петру, которому Христос обещал дать ключи от Царства, русский Царь получил в награду за военные успехи Ключ-город (таков русский перевод немецкого названия Шлиссельбург).

Одним словом, что хорошо — то хорошо, что плохо — то плохо.

Особо следует отметить труд И. И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России». Он представляет собой фундаментальную публикацию источников, относящихся к петровскому времени. Автор труда собирал и тщательно проверял многочисленные архивные и печатные источники по царствованию Петра I (письма Петра I, грамоты, инструкции, наставления, записки, указы и т. д.), обработал большое количество преданий и анекдотов о Петре. Столь внимательное отношение к документам и источникам, их тщательная обработка делают бесценным вклад И. И. Голикова в историческую науку.

То, что Петр стремился прославить свои деяния, увековечить выдающиеся события своего времени в разных формах коммеморации — не диво. А вот повышенный интерес Царя-новатора к истории Древней Руси обращает на себя особое внимание, поскольку ломает стереотипные представления о нем. Благодаря Петру I собираются старинные рукописи, ведется археографическая деятельность. Талантливый дипломат и «отец русской истории», В. Н. Татищев утверждал, что занялся российской историей именно благодаря Петру: «Причина начатию сего моего труда… воздать должное благодарение вечной славы и памяти достойному государю его императорскому величеству Петру Великому» [цит. по:19, с. 29]. Известно, что Петр I лично передал Татищеву копию Радзивилловской летописи. В течение тридцати лет (с 1719 по 1750 год) Татищев работал над созданием первого фундаментального исторического труда «История Российская». В ходе этой работы из завзятого вольнодумца автор превратился в глубоко верующего человека. Под влиянием прочитанных древних летописей он стал молитвенником и аскетом, уединившимся в конце жизни в своем имении и выточившим ножки собственного гроба, напоминавшего своему владельцу о смерти и необходимости готовиться к переходу в вечность. Как известно, Татищев открыл для науки важнейшие документы — «Русскую Правду», «Судебник 1550 года», «Книгу Большого Чертежа» и др. Он нашел также и другие редкие летописи, которые, к несчастью, были утрачены во время пожара. Поэтому сведения о них сохранились только в его уникальном труде.

Среди важных и плодотворных созданий Петра можно упомянуть первую государственную общедоступную библиотеку (1714), первый в России музей — «кабинет редкостей» Кунсткамеру (1719), светские и духовные школы (навигацкую, пушкарскую, госпитальную, приказную, медицинскую, артиллерийскую, епархиальные, цифирные и др.) Наконец, еще при жизни основателя северной столицы произошло создание в ней Академии наук (1721).

Царю не суждено было узнать, что истинным «орлом гнезда Петрова», исполнившим самые смелые его мечты о человеке-созидателе новой России, станет М. В. Ломоносов.

Пушкин считал, что между Петром I и Екатериной II один Ломоносов явился самобытным сподвижником просвещения в русском его изводе: «он сам был первым нашим университетом».

Нельзя не отметить, что великий Ломоносов преклонялся перед памятью Петра: «Блаженны те очи, которые божественного сего мужа на земле видели! Блаженны и треблаженны те, которые пот и кровь свою с ним и за него проливали…» [5, с. 21]. В конце жизни он намеревался создать грандиозную поэму, посвященную Петру Великому, но из 24 песен успел написать только две. «Строитель, плаватель, в полях, в морях герой» — как видим, Пушкин следовал Ломоносову в характеристике многосторонне одаренной, универсальной личности Царя-преобразователя.

Таким образом, в XVIII веке, после смерти Петра, начинается одическая идеализация его образа. Она сменилась острыми спорами историков, литераторов, общественных деятелей в веке XIX, когда уже вполне проявили себя многие не только позитивные, но и негативные последствия его реформ. Отрезвляющим было, например, мнение Карамзина, выраженное в его знаменитой «Записке о древней и новой России» (1811): «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых отношениях гражданами России. Виною Петр» [8, с. 35]. Кроме того, историки неоднократно указывали на то, что огромная реформаторская деятельность Петра I сочеталась с неоднозначными, подчас жестокими способами достижения поставленных целей. «Вся преобразовательная его деятельность, — отмечал В. О. Ключевский, — направлялась мыслью о необходимости и могуществе властного принуждения: он надеялся только силой навязать народу недостающие ему блага. Поэтому, радея о народе, он до крайности напрягал его труд, тратил людские средства и жизни безрасчетно, без всякой бережливости» [9, с. 43]. Эту точку зрения оспаривал С. М. Соловьев: размах реформ и огромная созидательная активность Петра I, с его точки зрения, были своевременны и жизненно необходимы.

Противоположные позиции западников и славянофилов хорошо известны. Ошибка западников состояла в том, считает Достоевский, что они Россию «смешали», как он выразился, с Европой, «тогда как Россия вовсе была не Европа, а только ходила в европейском мундире, но под мундиром было совсем другое существо. Разглядеть, что это не Европа, а другое существо, и приглашали славянофилы…» [4, с. 142]. В то же время мечта славянофилов возвратить поток истории вспять, реставрировать быт и строй жизни Московской Руси ввиду своего утопизма отклонялась почвенниками, к каковым принадлежали братья Достоевские, Н. Страхов, А. Григорьев, Н. Данилевский. В своем отношении к Петру, его личности и деяниям, они разделяли, скорее, гораздо более объемный и объективный взгляд, свойственный Пушкину, которому дано было своей гениально точной, универсальной мыслью видеть явления и лица в их истинных, живых и сложных противоречиях.

А. И. Герцен очень ёмко сказал однажды: «На вызов Петра Россия ответила грандиозным явлением Пушкина». В чем же состоял вызов Царя-преобразователя, адресованный своей стране? Стать передовой державой, с европейским уровнем просвещения и культуры? Россия ею стала, но — осталась при этом собою, сохранив свою православную душу. И Пушкин, глубоко и сильно осмысливший и воспринявший высшие достижения европейской культуры: гениальные творения Шекспира, Сервантеса, Гете, французских классицистов, — в своем зрелом творчестве в полной мере проявил духовное самостояние (его любимое слово) и свободу русского гения. Важно отметить, что в пушкинской богатой родословной сошлись Древняя и Новая Русь: Гаврила Алексич сражался вместе с Александром Невским; Абрам Петрович Ганнибал был крестником и сподвижником Петра. Как в родословной, так и в творчестве Пушкина был перекинут мост от Древней Руси к Новой России — соединяется то, что современниками поэта было принято противопоставлять.

При этом Пушкин в своих нравственно-исторических суждениях опирался на животворящую святыню святоотеческих традиций. Он создал бессмертный образ старца Пимена, древнерусского летописца, и вложил ему уста программную установку для будущих историков и всех поколений русских людей: «Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу, своих царей великих поминают за их труды, за славу, за добро, а за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляют». О чем это говорит? Судить о царях (и не только о них) следует, считал поэт, не поклоняясь им слепо и не шельмуя, не клонясь в ту или иную сторону и избегая «предрассудков любимой мысли». Цель — исследовать всю полноту истины. А значит, за доброе благодарить, а по поводу недостойного, ошибочного, греховного молитвенно обращаться к Богу, ибо только у Него Правда и Суд. Изучающий историю и создающий ее образ писатель призван быть «беспристрастным, как судьба».

Именно так относился Пушкин к Петру.

В дружеском кругу он назвал однажды Петра Великого «архирусским человеком».

В одном из самых веселых, духоподъемных стихотворений «Пир Петра Первого» (1835) поэт задает вопрос-загадку:

«Что пирует царь великий

В Петербурге-городке?

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?»

Оказывается, пир затеян не оттого, что Россией одержана очередная славная победа, и не оттого, что царица родила наследника. Нет, все дело в том, что царь «с подданным мирится; виноватому вину, отпуская, веселится, кружку пенит с ним одну; и в чело его целует, светел сердцем и лицом, и прощенье торжествует как победу над врагом».

С точки зрения поэта, нет более достойной причины для всеобщего ликования, чем торжествующая над враждой благодать примирения и помилования. В реальной жизни нашего отечества, как и в биографии Петра, к сожалению, было не так много подобных счастливых эпизодов. Но они были. Как представляется, в данном случае мы имеем дело не только и не столько с исторической данностью, сколько c высшей духовно-нравственной заданностью. Перед нами предстает тот идеал государственной, общественной жизни, следовать которому призывал первый поэт России. Изначально благодать помилования была богословски и поэтически представлена в первом самостоятельном произведении русской литературы — гениальном «Слове о законе и благодати» Илариона Киевского. Вновь у Пушкина встретились «животворящая святыня» Древней Руси и призванная следовать ей живая нравственная потребность новой России.

А вот каким предстает портрет Петра в поэме «Полтава»:

Петр входит. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен –

Он весь, как Божия гроза.

Такое явление, как гроза, вместе ужасающее и великолепное, подтверждает правомерность соединения, казалось бы, несоединимых эпитетов в характеристике личности Петра.

Пушкин и в статьях своих гениально отметил двойственную природу петровских преобразований, связанную с глубокими противоречиями целей и методов управления страной, характерных для Царя-реформатора: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего; вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика» [12, с.413]. Одновременно дальновидность и близорукость отмечены поэтом в государственной политике Петра.

Но самая большая глубина историософских прозрений поэта о Петре и запрограммированной им судьбе России явлена, как известно, в поэме «Медный всадник», которая положила начало так называемому «петербургскому тексту» русской культуры. Напомним, что Петр представлен в поэме в двух противоположных ипостасях: и строителем чудотворным, и «горделивым истуканом» (бездушным идолом). В то же время обращалось мало внимания на то, что, «маленький человек» Евгений является не только несчастной жертвой Царя и его города, основанного под морем и подверженного стихии наводнений, но и носителем и провозвестником не менее грозной стихии социальных бунтов. Сочувствуя личному горю своего героя, Пушкин отнюдь не сочувствует его бунту:

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом,

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!»

Как видим, целый набор оценочных эпитетов и сравнений используется поэтом, чтобы показать темную и злобную природу бунта. («Ужасен русский бунт, бессмысленный и беспощадный»).

Пушкин в своей поэме историософски подытоживает: внутренняя беда петровской и послепетровской России состоит в том, что ее власти нередко нет дела до «частного», «маленького», конкретного человека с его нуждами и бедами. С другой стороны, и частному человеку нет дела до забот и проблем государственных: он живет своими маленькими житейскими интересами, втайне ненавидя власть, считая именно ее виновницей всех своих несчастий и страшась ее беспощадного гнева. В условиях взаимного отчуждения власти и личности, власти и народа и возникает трещина в некогда монолитном и могучем Гром-камне русской государственности — со всеми вытекающими отсюда историческими последствиями [см.: 16, с. 301].

Блок сказал о пушкинском «Всаднике»: «Все мы живем в отзвуках его меди». У поэтов Серебряного века «отзвук» пушкинской поэмы звучит в регистре Апокалипсиса, грозные ритмы которого они улавливали в наступившем времени. Напомним знаменитое стихотворение Брюсова «Конь Блед». Оно стало известно, как отмечает известный блоковед Вл. Орлов, «уже после выхода в свет сборника “Urbi et Orbi” и сразу приобрело значение признанного шедевра нарождавшейся в России урбанистической поэзии. Современный город с его адской суматохой и драматическими конфликтами представал здесь в гипертрофированных формах и в апокалиптическом освещении» [10, с. 95]. Стихотворение Брюсова начинается так:

Улица была — как буря. Толпы проходили,

Словно их преследовал неотвратимый рок.

Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,

Был неисчерпаем яростный людской поток…

А в финале стихотворения возникает апокалиптическое видение:

И внезапно в эту бурю, в этот адский шепот,

В этот воплотившийся в земные формы бред,

Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот,

Заглушая гулы, говор, грохоты карет…

Показался с поворота всадник огнеликий,

Конь летел стремительно и стал огнем в глазах,

В воздухе еще дрожали — отголоски, крики,

Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!

Изображенное Брюсовым явление Всадника можно трактовать как снявшегося с гранитного пьедестала гневного Петра на вздыбленном коне, с пушкинских времен не дающего покоя городским обывателям. Но в нем можно угадать (и это подтверждается названием стихотворения) и ангела Смерти из Апокалипсиса, вестника огненных испытаний Городу и Миру.

Это стихотворение произвело сильное впечатление на Блока.

В альманахе «Белые ночи» (1907) впервые увидела свет его «Петербургская поэма», впоследствии распавшаяся на два стихотворения: «Петр» и «Поединок», включенные автором в цикл «Город». Оба стихотворения датированы 22 февраля 1904 года. В первом из них образ основателя города раздваивается: Петр выступает то как защитник своей столицы — на занимающейся заре, с пламенеющим мечом в руке, — то как вдохновитель ночных оргий: в этот момент вместо меча в его руке появляется дымящийся факел. И тогда змей, прежде зажатый в памятнике Фальконе копытами царского коня, получает свободу губить и соблазнять:

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами,

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и троттуары

В мерцанье тусклом площадей

Потянутся рядами пары.

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!..

В данном случае поэт продолжает творчески развивать тему «Медного всадника». Сродни стихии разбушевавшейся Невы и стихии социальных бунтов оказывается в его поэме стихия плотской разгульной страсти. Такое же превращение происходит, как известно, с Прекрасной Дамой Блока в лирике второго тома. Стихотворение «Петр», таким образом, может быть признано программным, предваряющим духовную проблематику более поздних произведений поэта. Переданная поэтом ночная атмосфера «лова и зова», мощные кольца летящего над городом змея являются проводниками все к тому же образу апокалиптической Великой блудницы, который возникает и в очерке Е. П. Иванова, близкого и верного друга Блока. Он был мистиком, выходцем из старообрядческих кругов, и во многом наследовал их мировоззрение.

Его «“коряжило” от Медного Всадника всю зиму, — представь, что с ним к весне!» [2, с. 94], — так шутливо выразился Блок о своем друге в письме С. Соловьеву. Е. П. Иванов, действительно, в течение ряда лет, по собственному выражению, «бредил» пушкинской поэмой о наводнении и вынашивал собственный образ города и его основателя. В результате им был написан литературный очерк «Всадник. Нечто о городе Петербурге». Очерк был напечатан в альманахе «Белые ночи», вышедшем в 1907 году.

В названном очерке образ Петра не был противопоставлен хаосу разбушевавшейся стихии, как в поэме Пушкина, но, по признанию автора, напротив, «глубоко связывался» с природным и социальным бунтом. Под простертой дланью Всадника поднимаются бурные воды и народы.

«Пойдите к нему в бурю, вглядитесь в его Зверя-Коня, который точно несется на вас, бурей, с вершины скалы, вглядитесь в сидящего на Звере-Коне Гиганта; в его лицо, в его недвижный взор, в его открытую на вас ладонь десницы, вглядитесь особенно в пору бури ночной, когда еще за ним луна встанет, — силен он как смерть, черен как бездна. “Ужасен он в окрестной мгле”. А за ним, за “Всадником Медным”, — другой, “всадник Бледный”: он оглушен шумом внутренней тревоги, его смятенный ум не устоял против ужасных потрясений петербургских наводнений, — оттого он и бледный. Он — Всадник, но сидящий не на звере-коне, а на звере мраморном верхом, на одном из “львов сторожевых”, стоящих над возвышенным крыльцом дома на площади Петровой… Так “Всадник Бледный” следует за “Всадником Медным”» [6, с. 75–76].

Здесь мы имеем дело с неожиданной и глубокой трактовкой пушкинской поэмы: император Петр и «бедный Евгений» не антагонисты, как было принято считать, а своего рода двойники — «два сфинкса новых времен», связанные с тайной города. Эту мистическую трактовку Иванова наследовал А. Белый в своем знаменитом романе «Петербург», говорить о котором, к сожалению, здесь нет возможности.

Тайна Всадника, как пишет Евг. Иванов, «в бурю яснее становится. В бурю-наводнение наш город сидит на водах, зверем вздыбившихся под ним, вздыбившихся как конь под “Медным Всадником”». Город, «сидящий на водах многих»… И вот наконец первоисточник явлен в полной мере: «Пойдем, я покажу тебе суд над Великою Блудницею, сидящею на водах многих», — говорит Ангел в 17-й главе Апокалипсиса. — «И повел меня в духе в пустыню, и я увидел жену, сидящую на звере… и на челе ея написано: Тайна, Вавилон Великий…» [6, с. 77]. В таком отношении Е. П. Иванова к городу («вавилонской блуднице») и его основателю сказывалась устойчивая старообрядческая традиция неприятия деяний Петра и демонизация его личности (усмотрение в Петре духа антихриста).

У Блудницы-города появляется в очерке Иванова женский двойник — «Пиковая Дама», вестница судьбы как суда и возмездия. «— Старуха! Закричал он в ужасе», — напоминает автор очерка гениальный пушкинский текст. И продолжает цитировать: «Герман сидит в Обуховской больнице в 17 нумере…» Далее следует такой весьма примечательный комментарий: «Кстати, число 17 — число Петербургское. Глава Апокалипсиса, в котором говорится о сидящей на водах многих, сидящей на звере Блуднице — 17-я; вышина «Медного Всадника» 17 ½ футов, и вот нумер, в котором Герман сидит –17 нумер». Лишь через 10 лет Иванов и его современники узнают, чем явился для Города и России 17-й год…

С точки зрения автора очерка, вовсе не Петр, этот «революционер на троне», был способен усмирить грозную стихию революционного бунта, а только явление Христа [6, с. 89, 91]. Е. П. Иванов много размышлял и говорил о Христе. Он верил, что Христос грядет (ему виделось — «с моря») и освободит захваченную бесами Россию, верил, что подобно двум гадаринским бесноватым, исцелит Он обоих «одержимых Всадников на берегу». Здесь обнаруживается влияние Достоевского, предварившего роман «Бесы» эпиграфом из того же евангельского повествования и свято верившего в грядущее исцеление России.

Возвратимся к Достоевскому, его неоднозначному, глубокому и в высшей степени прозорливому восприятию личности и деяний Петра. Вот неожиданное и малоизвестное суждение, перекликающееся с Пушкинским высказыванием о Петре как «архирусском человеке»:

«…В лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он вынесет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем самом уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля. Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в иную сторону, вслед за своим убеждением. (Ряд статей о русской литературе, 1861) [15, с. 198–199].

В том же году Достоевский высказал совсем другое по смыслу и окраске мнение:

«Реформа Петра 1 и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. С самого начала он от нее отказался… Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою самостоятельность, заявлял ее с чрезвычайными, судорожными усилиями, потому что был один, и ему было трудно». (Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год) [15, с. 196–197]. Здесь Достоевский предъявляет главную претензию Петру и его реформам: русское общество утратило былое единство. Образовалась трещина, а затем и пропасть между высшими слоями общества, воспитанными и образованными по западному образцу, потерявшими родные корни и почву, и народом, укорененным в этой почве и хранящим в недрах своей жизни и души верность ее святыням.

Третий аспект названных историософских проблем представлен Достоевским в статье из «Дневника писателя», имеющей весьма точное и выразительное название «Мой парадокс»:

«Вновь сшибка с Европой…, вновь на сцене бесконечный Восточный вопрос, вновь на русских смотрят в Европе недоверчиво… Но, однако, чего нам гоняться за доверчивостью Европы? Разве может она смотреть на нас когда-нибудь доверчиво и не враждебно?» [4, с. 142]. Они видят в нас, отмечает далее Достоевский, скорее варваров-разрушителей. Причем многие из русских, «культурясь» (так он выразился) в Европе, примыкают к критике и даже отрицанию своей культуры и цивилизации. К такому протесту склонны особенно те, кто с гордостью причисляет себя к образованным европейцам, то есть наши западники. Достоевский иронично замечает: «О, конечно, кто теперь из всех русских, особенно когда все прошло (потому что период этот и впрямь прошел)… будет спорить против дела Петрова, против прорубленного окошка, восставать на него и мечтать о древнем Московском царстве?» [4, с. 145]. Не соглашаясь с ложью западников («поскобли русского, и обнаружится татарин») и утопизмом славянофилов, писатель высказывает свою собственную, духовно прозорливую позицию. Дело в том, пишет он, «что как это все ни было хорошо и полезно, то есть все то, что мы в окошко увидели, но все-таки в нем было столько дурного и вредного, что чутье русское не переставало этим возмущаться, не переставало протестовать… и протестовало не от татарства своего, а и в самом деле, может быть, от того, что хранило в себе нечто высшее и лучшее, чем то, что видело в окошке…» [4, с. 145].

Что следует из этих слов писателя-пророка? То, что Россия, при всех самых крутых поворотах своей судьбы, при всех внешних изменениях своего бытия продолжает в сокровенных глубинах хранить христианскую душу и неисповедимыми путями следовать своему предназначению в мире. Петр Великий и в этом отношении отразил, сфокусировал в себе трудную тайну русской исторической судьбы.

В Пушкинской речи сказано об этом особенно емко:

«Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем только ближайший утилитаризм» [3, с. 457]. Петровская реформа, считал Д., была для нас, русских, далеко не только «усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки». Гораздо важнее то, что мы «дружественно, с полной любовью приняли в наши души гении чужих наций… не делая преимущества племенных различий. Это показывает, что стать настоящим русским, стать вполне русским, и значит только… стать братом всех людей…» [3, с. 458].

Таким образом, Достоевский считал, что Россия к Петровскому времени созрела для своей миссии, что ей предназначено было выйти из былой замкнутости в большой мир, к другим народам для великого служения, которое можно сравнить со служением апостольским.

Живя только для себя, Россия перестала бы быть собою. Да, она умела понять других, а ее, как правило, не понимали (Пушкин считал, что Европа в отношении России столь же невежественна, сколь и неблагодарна). Как отмечал Достоевский, Россия служила Европе «гораздо более, чем себе самой»; при этом европейские страны старались использовать ее в своих корыстных интересах и часто проявляли по отношению к ней обман, коварство и вероломство. Россия выходила в мир на поношение, на страдания, на жертвы. Но в этом был и великий смысл, Божий промысел ее крестного и победоносного существования, ее живой и наглядной проповеди миру о жертвенной любви Христовой. В «Дневнике писателя» (1876–1877) читаем: «В народе даже сложилось понятие, что Россия для того только и живет, чтоб хранить христианство» [15, с. 83].

По воспоминаниям В. В. Тимофеевой (О. Починковской), Достоевский однажды высказался весьма определенно и темпераментно: «Они там пишут о нашем народе: “дик и невежествен… не чета европейскому…” Да наш народ святой в сравнении с тамошним! Наш народ еще никогда не доходил до такого цинизма, как в Италии, например, в Риме, в Неаполе мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения — юноши, почти дети. Отвратительные, противоестественные пороки — и открыто для всех, и это никого не возмущает. А попробовали бы сделать то же у нас! Весь народ осудил бы, потому что для нашего народа тут смертный грех, а там это — в правах, простая привычка, и больше ничего. И эту-то “цивилизацию” хотят привить теперь народу! Да никогда я с этим не соглашусь! До конца моих дней воевать буду с ними — не уступлю» [15, с. 210–211].

Писатель пророчествует: «И кто знает, господа иноземцы, может быть, России предназначено ждать, пока вы кончите; и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних… интересов, двинуться в новую, широкую, еще неведомую в истории деятельность… и увлечь вас за собой» (Ряд статей о русской литературе, 1861) [15, с. 199].

Вот еще одна пророческая его мысль: «…роль прорубленного окна в Европу кончилась, и наступает что-то другое, должно наступить, по крайней мере, и это теперь всяк сознает, кто хоть сколько-нибудь в состоянии мыслить» [15, с. 143].

Кажется, эти строки написаны сегодня, настолько они актуальны.

 

Литература

1. Агеева О. Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете» — град святого Петра (Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века) / Ред. С. В. Цветков. СПб, 1999.
2. Блок А. А. Письма 1898–1921 // Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М.; Л.: Гослитиздат, 1963.
3. Достоевский Ф. М. Пушкин (очерк). Произнесено 8 июня 1880 года в заседании Об-ва любителей русской словесности// Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М.: Художественная литература, 1959. С. 441–459.
4. Достоевский Ф. М. Запад против России. М.: Алгоритм, 2014.
5. Зайцев Константин, архимандрит. Лекции по истории Русской словесности, читанные в Троицкой семинарии: В 2 ч. Ч. 2. Jordanville, N.Y.: Holy Trinity Monastery, Типография преп. Иова Почаевского, 1968.
6. Иванов Евг. Всадник (Нечто о Петербурге) // Белые ночи. Пб: Изд-во товарищества Вольная типография, 1907. С. 75–91.
7. Казин А. Л. Петербург как явление культуры // Петербург в мировой культуре. СПб: изд-во СПбГУ, 2005.
8. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политических и гражданских отношениях. М.: Наука, 1991. 130 с.
9. Ключевский В. О. Сочинения: В 9 т. М.: Мысль, 1989. Т. 4. С. 43.
10. Орлов В. Н. Поэт и город: Александр Блок и Петербург. Л.: Лениздат, 1980.
11. Письма и донесения иезуитов о России конца XVII и начала XVIII века / Подг. М. Коялович. СПб, 1904.
12. Пушкин А. С. История Петра. Подготовительные тексты // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М.: Художественная литература, 1965. С. 5–463.
13. Репина Л. П. Культурная память и проблема историописания (Историографические заметки) / Под ред. Е. В. Поповой. М., 2003. С. 295–302.
14. Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации / Сост. О. А. Платонов. М.: Энциклопедия русской цивилизации, 2000.
15. Собрание мыслей Ф. М. Достоевского / Сост. и авт. предисл. М. А. Фырнин; илл. И. С. Глазунова. М.: Звонница–МГ, 2003.
16. Сокурова О. Б. Размышления А. С. Пушкина об исторической судьбе России в поэме «Медный всадник» // Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып. 2. СПб: изд-во СПбГУ, 2009. С. 295–302.
17. Сокурова О. Б. Историософия Санкт-Петербурга в символах культуры // Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып. 1. СПб: изд-во СПбГУ, 2011. С. 96–106.
18. Сокурова О. Б. Поэма А. Блока «Двенадцать» и путь России. Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве XX века — начала XXI века. 1917–2017: В 3 т. СПб: Алетейя, 2016. Т. 1: 1917–1934. С. 29–66.
19. Толочко А. «История Российская» Василия Татищева: источники и известия. М., 2005.
20. Фоккеродт И.-Г. Россия при Петре Великом // Неистовый реформатор. М., 2000.

Опубликовано: 24 сентября 2023